ВСЁ ПРОСТО

            Начало помнилось всегда – песня. Песню пел этот новенький. В ней было про желтые листья, грусть, трамвайные рельсы, убегавшие в дождь и в черемуховый пригород. Она спросила – а чье это? И он сказал – мое. Спокойно так, с рассеянной улыбкой. Как – твое? Как такое могло быть – его, и как мог он о грусти петь так просто и так… так, что это оказалось тем, о чем она молчала в своих дневниках, словами перечеркивая слова. Она задохнулась – и замолчала. Все, что с ней произошло тогда, было незнакомо и непривычно. Ревность, зависть, восхищение – все запенилось в ней, и заплавилось, и застыло янтарьком с темнеющей смутно букашкой внутри - на самом дне души. А до выпускного школьного вечера оставалось два года.

            То лето было, был тот июнь и ночь, когда Нева катила полоску волны с шелковой лентой тины от проплывающей баржи к теплым ступеням. И алые паруса были сквозь слипающиеся от бессонной ночи глаза. И зябкое первое утро первого дня взрослой жизни. Но до того – два года тоски и радости, и мальчик с рассеянной улыбкой пел свои песни, а она торжественно и мрачно рвала свои стихи. Он пел, конечно, не для нее, не про нее, да и была ли вообще та, о ком эта грусть, эти песни под двенадцатиструнную гитару – у него была двенадцатиструнка на широком ремне. Вокруг него всегда было много приятелей, но ни друзей, ни врагов, был со всеми – и ни с кем всерьез. Всегда как-то над, рассеянно и доброжелательно. Она злилась, следила, ходила поодаль, досадуя на свою стеснительность, добровольную немоту, нося обиду - зачем отнял у нее голос. Она возвращалась снова и снова – посмотреть, послушать и снова обидеться – почему написал он, а не она?

            Поступили в Университет, на разные факультеты, объединенные нескончаемым коридором, рядами выцветших фолиантов, золотой пылью, запахом мастики по пятницам. Он – на беспечное дневное отделение, а она, срезавшись на чем-то незначительном – на вечернее, отдала свои дни сумрачной прохладной кафедре с высокими сводами и стеллажами под потолки. Тут для нее и была первая в жизни работа – привести в порядок бесконечные кипы рыжих от старости журналов, скопившиеся под потолками. Днем таскала свою стремянку в узких рядах стеллажей, по вечерам моргала ресницами над сияющим глазком микроскопа, а в выходные бегала на литературные вечера – слушать его. Интеллектуальный поединок физиков против лириков. Вечер КСПшников. Разгром ренегатов в клубе любителей фантастики. С удивлением узнала, что он писал и прозу, не только стихи. Ей-то что: за целый день выпив только кофе с песочной полоской в «Таракане» и зажевав под вечер кем-то подаренный бублик, выскочить на перекур на сачок, увидеть знакомым почерком написанную афишу и смотать с обеих вечерних пар. Белесые джинсы, самовязанный свитер под колена и килограмм всего, что положено, на руках и на шее – таковы тогда были все они. И, конечно же, он – на сцене, со своей двенадцатистрункой. Рассеянная улыбка в зал – конечно, он!

            Он даже стал выделять ее среди прочих многих, кто был тогда с ним. Она ведь была бывшей одноклассницей, а значит – почти что сестра. Он временами приходил к ней на кафедру, когда седые «зубры» к вечеру сваливали и оставалась одна беспечная лаборантская шатия. Дружески приобнимал, рассаживался в профессорском кресле, длинные ноги клал на стол. Курить ему она не разрешала. Вели шутливые разговоры, вскользь и ни о чем, он прикалывался над ее микробами, она над его практикой на болотах. За разговорами он невзначай и с большим аппетитом съедал бублик, подаренный ей уже и забыла кем.

            Она тогда все же немножко писала – чуть-чуть рассказиков, чуть-чуть фантастику, «смешение быта и бреда», говоря о ней словами своего любимого Шефнера. Ему не показывала – он не интересовался, она не решалась заинтересовать.

            Университет закончили, и соловьиные ночи, проведенные за микроскопом да колбами в написании дипломной работы, остались позади. Начиналась центробежность неизбежная. Жизнь разносила по сторонам. Она пыталась быть в курсе, все собиралась снова как-нибудь пойти на интеллектуальный поединок физиков против лириков, но вот его имя все реже появлялось в рукописных афишах. Жизнь разносила. На работу к десяти, чашка кислого растворимого кофе со вчерашней булочкой, ворчание профессора о погоде и нерадивости студентов. Инженерская ставка – воспетые сто двадцать рублей, м.н.с. все же побольше. Она защитила диссертацию по своим микробам. А он? Все меньше было слышно. Слышала – женат, потом вроде бы развелся. А может, не было ни того ни другого. Она считала не вправе знать о нем что-то с этой нетворческой, темной, мужской стороны жизни. Радовалась мыслям своим, что он бывший одноклассник, а значит - почти что брат. Со своим личным не сложилось – как пошло с самого начала – учеба, работа, аспирантура, некогда было о личном думать. На творческих вечерах слушать его хотелось, а не по сторонам смотреть, на работе всего-то мужского пола – один только старенький профессор. Был один - не вариант, а так, тягомотность одна. Не сложилось. Да и куда – в их с мамой маленькую квартирку, где десятилетиями складывался солнечно-дремотный женский быт?

            Так вот жизнь и текла. Студентов, аспирантов вела, читала спецкурс. Дослужилась до доцента. Слыла среди молодежи «ничего себе теткой, адекватной». В зеркало смотрелась редко. Иногда писала маленькие рассказики, подруги читали, хвалили, говорили, что в духе Тэффи. Вязала фантазийные шарфики, даже рисовала небольшие акварели, и тушью, подражая японцам. Все те же подруги носили, смотрели, хвалили. Умничкой и рукодельницей она слыла в их узком кругу, с чуть заметным вздохом в сторонку: «не пристроена». А о нем ничего больше не было слышно. Редко кто из случайно встреченных старых знакомых, еще из студенческой жизни, скажет, что вроде бы, снова женился и снова развелся, а что-то больше – поди узнай, да и стоит ли ворошить то, что осталось далеко в юности.

            Интернет вошел в жизнь их поколения, не постучавшись. Не настолько уж «синим чулком» она была – быстро освоила социальные сети. На их-то просторах и встретились. И теперь она с молодым обмиранием сердца в любое время суток могла любоваться крупным планом с добротного широкоформатного монитора –

            - он в Швеции, Германии и Швейцарии на презентации своего нового проекта – журнала для молодых интеллектуалов, -

            - он в офисе своей московской редакции, -

            - он на фоне родных Двенадцати коллегий (когда был, почему не зашел?!) с юной красивой женой и крохотным человечишкой в розовом комбенизончике, -

            - он с окладистой бородой и косой в руках на ржаных просторах чего-то среднерусского…

И апофеозом – в личку присланное ей приглашение на вечер встречи с членом союза писателей, прозаиком и автором-исполнителем… уже сегодня, уже через полтора часа.

            Она побежала.

            Нервно – сигаретку, отвратительный растворимый кофе, ложащийся гастритной болью в желудок, чудом оставшийся в кафедральном буфете кем-то недоеденный бублик. Мельком на себя – в зеркало. Седые волосы схвачены в девичий хвостик, бровки давно закустились – нет времени красоту навести, а, ладно. Лучше и не видеть, что там, в зеркале. Побежала.

            А в кафе, где собирались – там благородный каппучино с молочной пенкой, фетиш ванильных девчонок. Там старые книги по полкам (модно стало!). Там маленький зальчик – битком, и среди молодых, интеллектуальных, бородатых – ее постаревшие, но узнаваемые хоть с затылка одноклассники. И он, конечно он – на сцене. Даже глаза страшно было поднять, узнать. Толще себя прежнего раза в два. Рассеянная улыбка стала какой-то плотоядной. Глаза в морщинках. Слушать хотелось. Весь вечер свои рассказы читал. В заднем ряду, где ей местечко нашлось, никто не мешал плакать в платочек. Расходиться стали, она подумала, что все уже, не представляя, что главное еще впереди. Он, разгоряченный залом, расчувствовавшийся от аплодисментов и многих восторженных взглядов, сказал, когда с ним остались только одноклассники – мне тут мало вас, поехали ко мне домой, продолжим.

            Она сразу – отмахиваться, но одноклассник взял за руку, как маленькую, посадил в свой огромный, лакированный как ботинок, автомобиль. Так веселой компанией и поехали на Острова. Была уже почти ночь, тихая, светлая…

            И был его дом – с высокими потолками, мягким освещением светлых просторных плоскостей, с настоящим камином, с картинами хозяина по стенам – да, оказалось – пишет еще и маслом…

            И была там юная красавица – его жена, и девчушка-первоцветик, с венчиком белых волосиков, в ночной рубашке до пяток, топотала по полу босыми ножками, бегала среди гостей, пищала от восторга, что время позднее, а спать не ведут.

            Она, конечно, пошла на кухню, к девчонкам пятидесятилетним, салатики построгать на скорую руку, пока мужчины открывали бутылки и стол собирали. Радостно и быстро перекидывались вопросами – что да как, кто и где, да как же давно не встречались и надо бы почаще, надо держаться корней, и вообще… а ночь восходила.

И «Мартель» был разлит по тяжелым бокалам, и уже провозглашен первый тост – за встречу, конечно. И вот тогда она напилась. Раскраснелась, размякла, улыбка застыла на лице, и все, все вокруг были родными, и она снова заплакала. Братство большее, чем дружба, осеняло их так высоко, что дыхание захватывало и слова сглатывались, непроизносимые….

            И она держала девчушку-первоцветик на коленях, и дула «горячим воздухом» в светлую макушку, отчего малышка ежилась, хихикала, а потом притихла и уютно угнездилась в кольце ее рук, а юная красивая мама вела с ней приятный разговор о воспитании детей, делилась опытом, не представляя себе в своей безгрешной прямодушности, какую нетактичность она допускает. И она, заплетающимся языком пытаясь поддержать беседу, изо всех сил старалась, чтобы не выявилась эта нетактичность, не стала явной ее глупая тайна. Делилась в ответ своим несуществующим опытом, тихонько укачивала девочку, расплываясь в улыбке, мечтала о чем-то таком невозможном, что оно даже стыдным не было из-за своей невозможности.

            Унесли спящее дите, юная красивая мама покинула взрослых гостей своего мужа, а разговор все тек туманными кольцами, к потолку поднимаясь, к неяркому свету, к розовеющим окнам короткой июньской ночи. Она уже не плакала, не болтала, только смеялась, обнимаясь с кем-то сидящим рядом, наблюдая, как «Мартель» в тяжелых бокалах понемногу замещается сладким портвейном их юности.

            Смутно помнила, как расставались, как он поцеловал ее в занемевшую от улыбки щеку. Обещания встречаться почаще. Снова черный лакированный ботинок – авто одноклассника, кажется, это именно он был влюблен в нее в том самом девятом классе, когда она впервые услышала песню про дождь, осень и трамвайные рельсы. Сейчас – спортсмен, тренер нашей весьма успешной сборной по какой-то там мудреной борьбе. Свой бизнес, трое детей, дом в Петергофе. Он, трезвый и сумрачный, даже помнит до сих пор, куда ее везти. Спасибо, да, дорогой, конечно, спишемся, теперь ведь стало всё так просто…

            Поднявшись к себе на девятый этаж, открыв дверь внезапно звякнувшим в тишине ключом, прислушиваясь к ровному похрапыванию мамы из маленькой комнаты (наверняка ведь притворяется, что крепко спит), она прошла на кухню, машинально включила чайник, встала у окна, а за окном уже разгоралось розовое, золотое утро двенадцатитысячного дня ее взрослой жизни…

            И совершенно явственно поняла, что жизнь эта сложилась счастливо.

Ваш комментарий: