В том, что Лена решила изменить мужу, виноваты дурацкая эта поговорка ("Сорок лет - бабий век, сорок два года - баба ягода, сорок пять - баба ягодка опять"), Зигмунд Фрейд и перестроечный кризис.
Первую часть поговорки Лена воспринимала как сигнал тревоги: внимание! сорок лет! пошел последний отсчет! Вторую, про сорок два года, - как напоминание: часы тикают, срок проходит! А в третьей части, про "ягодку опять", самым главным было то, что она последняя. Дальше - развал, аннигиляция.
Родилась Лена в декабре тысяча девятьсот сорок шестого года. Значит, рубеж ей был определен на исходе нынешнего, девяносто первого. Ей так и представлялись впереди пылающие, как в заставке невзоровской передачи, огромные цифры "45". Она приближается к ним, словно на конвейере. Доедет - и рухнет в пропасть.
Зигмунд Фрейд виноват в том, что Лене попалась где-то его фраза насчет неприязни между матерью и взрослой дочерью. Мол, мать воспринимает наступление сексуальной свободы у дочери как знак того, что ее собственной сексуальной свободе - крышка. Правда, Лена пока не замечала, чтобы дочь Катька, второкурсница, рвалась к сексуальной свободе. Мальчики-студенты к ней приходили, но сидели с Катькой в ее комнате, не закрывая дверь. С восторженными физиономиями переписывали на магнитофонах какие-то "группы" - рваные ритмы, визг, рычанье и мяуканье.
И все же, в тревожное тиканье - "сорок пять", "сорок пять" - вплетались ехидные молоточки: "А Катьке девятнадцать! А Катьке девятнадцать!" Вот выскочит замуж за такого мальчика с гладкой физиономией - и привет! Будешь, Леночка, бабушкой. А это еще страшней, чем просто сорок пять.
Но, может быть, все-таки не сорвалась Лена, соблюла бы себя в свой переломный год, если бы роковым образом не пришелся он как раз на кризис перестройки. Мало этого нарастающего тиканья (буханья уже!) часовой мины внутри, так вот, изволь, в последние свои человеческие дни выстаивать громадные очереди в универсам, давиться за черными кусками семирублевого мяса по карточкам, перештопывать старую одежду, ужасаться катастрофам и кровопролитиям.
Ее раздражало все: опустевшие полки магазинов, развалившийся, захламленный город. Раздражали сотрудницы по отделу стандартизации, которые целыми днями пили чай и хныкали: когда начнется сокращение и кого выгонят.
И до ярости уже раздражал муж Саша. Еще года два назад ходил он гоголем: кандидат, старший преподаватель, без пяти минут доцент. Она и сама любила при случае обронить, что муж у нее работает на кафедре, пишет докторскую. А теперь Саша, растерянный, возвращался из института рано и противным голоском (совсем как у баб из ее отдела) затягивал собственное нытье: студенты к ним на кафедру поступать не хотят - с их специальностью сейчас работу не найдешь. Тематики нет. Рехнулись с этой рыночной экономикой! Не соображают, что так можно развалить нашу науку!
Злился на каких-то молодых сотрудников. Он им пробил распределение на кафедру, натаскивал, как жить. А они отблагодарили: наплевали на него и удрали в совместное предприятие. Лена догадывалась, что в совместное предприятие Сашу не позвали совсем не зря, и задыхалась от презрения. Но благоразумно молчала. Какой бы ни был никудышный муж - с ним доживать.
Они давно спали с Сашей врозь. Да и в лучшие времена их брака особой страсти меж ними не было. Но раньше это Лену не угнетало. Хотя уж ей-то было с чем сравнивать. Прежде, чем выйти замуж за Сашу, она три года провела с Володей.
Ах, Володя! Сколько слез из-за него пролито! Познакомилась с ним двадцатилетней дурочкой. А он - на восемь лет старше, жестокий и нежный. Как устоять? В его объятиях потухал девчоночий разум. Он лепил из нее, как из комка глины, что-то ослепительное, нестерпимое. Даже сознание с ним теряла. Если бы Володя захотел жениться... Но это было, пожалуй, единственное, чего он не хотел. Унижалась перед ним, мучилась. Пока не поумнела немного. А тут и Саша подвернулся.
Да, Володя был, как пламя. Саша против него - жалкий огонек. А может, сама виновата, что огонек не разожгла, ведь не любила его. Но за двадцать лет, прожитых с Сашей, никогда не томилась по-женски, ни с кем даже всерьез не кокетничала. Работа, дочка, магазины, стирка-приборка. Семейное колесо. Конечно, при застое жилось легче. Но ведь не знали, что впереди ждет. А выматывалась и тогда так, что ни сил, ни желаний не оставалось.
И в том, что захватила Лену эта отчаянная идея - срочно, пока не стукнуло сорок пять лет, хоть раз изменить мужу, наверное, не столько физиология виновата, сколько проклятая перестроечная действительность. Куда еще успеешь в оставшийся срок прорваться? Что еще с ходу схватить? Только это, самое простое.
А тоже оказалось - совсем непросто. В голове у Лены крутился дурацкий анекдот: "Она ему изменила всего два раза - с футбольной командой и с симфоническим оркестром". Да еще рассказ Моэма про жену английского боцмана, которая была мужу по-своему верна: изменяла ему только с теми, кто плавал с ним в одном экипаже. Но жизнь - не анекдот, и живем не в Англии. Попробуй-ка вот так, в цейтноте (часы щелкают, на дворе уже май!), захватить мужика. Не какого-нибудь вонючего самца, а нормального, хорошего мужчину. Чтобы хоть какая-то радость была. А иначе - на кой черт.
Где она бывала? Кого видела? Мужчины-сотрудники на работе мало отличались от сотрудниц баб. Так же тянули чай и подвывали от страха перед сокращением. Путь английской боцманихи тоже был закрыт. На сашиных приятелей с кафедры насмотрелась за двадцать лет. Все знала про их мышиную войну - за темы, за очередь на защиту, за должности, за ставки. Никаких чувств, кроме тошноты, они у нее не вызывали. Вот и замкнулся круг. Никого больше рядом нет. Хоть на улице знакомься.
Лена подходила к зеркалу. Ах, годы, годы! А ведь была когда-то самой хорошенькой в их одиннадцатом классе. Даже, пожалуй, во всей школе: невысокого роста, но фигурка - изумительная. С легкой склонностью к полноте, но для мальчишек в этом особенная прелесть. Карие, слегка узкие по-восточному глаза, нежное лицо, густые и очень тонкие, тоже нежные темные волосы. Только нос чуть-чуть подвел: немного широковатый и плосковатый. Но в восемнадцать лет и это было прекрасно...
И вот она, сорокачетырехлетняя (Господи, слово-то какое, будто пилой провели!), придирчиво осматривает себя в зеркале. Не располнела с возрастом, как другие. Пожалуй, даже излишне худа. Но лучше уж так, чем растолстеть. Поседела давно, но давно и научилась закрашивать седину. Не в темный природный цвет и не в огненный, как любят сейчас молодые, а в скромный каштановый. Морщинок много, но все мелкие. Если напудриться, притереться и свет не очень яркий, то их почти не заметно. С носом хуже. На похудевшем лице он как будто еще расширился. Иногда плюнуть хочется - утка уткой. А иногда кажется, что ничего.
И вновь мысли Лены начинали ходить по надоевшему кругу: где познакомиться, с кем познакомиться, как? Иногда казалось, что она готова даже отыскать Володю и кинуться к нему. В последний раз! Это было бы еще и романтично. Правда, Володе уже за пятьдесят, но мужчины ведь старятся медленнее женщин (Саша не в счет).
Однако стоило ей загореться, как тут же охлаждающе вспоминалось: Володя наплевал на нее, когда она была вдвое моложе. Если он и примет ее теперь, когда она прибежит к нему подурневшим, худым и крашеным утенком, то с каким презрением! А ей ведь надо не просто переспать с любовником. Ей нужно успеть испытать (скорее, пока стрелка не пришла на "сорок пять" и мина не взорвалась!) что-то такое, чего она никогда не испытывала. И с тем же Володей не испытывала. Что-то такое, чему названия нет. Что светилось в глазах у мальчишек-одноклассников, когда они смотрели на нее, проходившую по школьному коридору...
И тут Лену словно ударило. Господи! Да вот же оно! Так просто! Первая любовь (пусть не любовь, пусть влечение) никогда не забывается. А повод получался - лучше не придумаешь. Такой повод, что просто наповал!
Она достала выпускную фотографию. Шестьдесят пятый год. Неужели это было наяву? Ах, какая она здесь прелестная! Какие лица у всех ребят и девушек - спокойные, уверенные, насмешливые. Знали бы тогда, что их ждет... Вот они, трое: Костя, Олег и Дима. Лена даже удивилась, как ясно помнит все, что связано с ними. Значит, действительно, первое - не забывается. Значит, и они всю жизнь помнят о ней.
Костя, высокий, стройный, был у них самым "стильным", как тогда говорили, парнем. Еще в девятом классе начесывал здоровенный кок и носил брюки-"дудочки". А в одиннадцатом стал носить длинный пиджак, расклешенные брюки и остроносые туфли. Любил покрасоваться. И Лена всегда чувствовала, что красуется он прежде всего перед ней.
Кажется, у него первого появился магнитофон. И однажды он пригласил Лену к себе домой послушать только что добравшихся в Россию "Битлз". Вот тут и оказалось, что при всем павлиньем оперении Костя робок и застенчив. Крутились магнитофонные катушки, тонкими голосами пели "Битлз" (Лене они не понравились), а они с Костей сидели друг против друга, примерно как Катька сидит сейчас с однокурсниками. Только Катька со своими мальчиками тараторит без умолку, а они с Костей молчали. Он даже до руки ее не осмелился дотронуться. Лишь иногда смотрел на нее и тут же, потупившись, отводил глаза.
На выпускном вечере Лена хотела танцевать именно с ним. Но в самом начале вечера Костя куда-то пропал. Потом говорили, что он тогда напился.
Олег был совсем другим: среднего роста, коренастый, круглолицый, с дерзкими глазами. И вел себя дерзко. Любил в присутствии Лены отпустить двусмысленную шуточку или анекдот с неприличной изюминкой рассказать. Мог как бы невзначай погладить ее по плечу или по спине.
На выпускном вечере, когда начались танцы, Олег первым протолкнулся к Лене, и как захватил ее в свои крепкие руки, так уже не выпускал. Даже когда танцевали твист, в котором парень и девушка должны выплясывать отдельно, - все равно не выпускал. Кружил ее, как в вальсе, а на поворотах притягивал к себе, и Лена поневоле прижималась грудью к его твердой, как каменная плита, груди. И так все проделывал, негодяй, как будто сам ничего не замечает. Небрежно говорил о чем-то невинном, вроде того, в какой институт лучше поступать. А Лену уже всю жаром залило, и голова у нее кружилась. Она уже понимала, что после вечера Олег пойдет с ней и ей придется позволить ему поцеловать себя, а может быть, что-то еще немножечко и сверх этого.
Так бы, наверное, и случилось, если бы ребята не позвали Олега выпить. Кажется, в ту самую компанию, где был Костя. Олег разомкнул объятия, сурово сказал ей: "Я скоро вернусь!" Ушел - и пропал.
А вот на фотографии и третий, Дима. Невысокий, в очочках. Вспоминается он, как что-то светлое. Не только из-за светлых волос и больших голубых глаз, еще увеличенных очками. Из-за характера. Дима был романтиком и убежденным комсомольцем. На школьных концертах, захлебываясь, читал Евтушенко и Рождественского. Над кем-нибудь другим посмеялись бы (в то время уже посмеялись), а ему - аплодировали. Его восторженность была такой искренней, что и других волновала.
Димка один выпускал классную стенгазету и всегда расклеивал в ней очередные вырезки из "Правды" и "Известий" с биографиями большевиков-ленинцев, уничтоженных Сталиным, а теперь возвращенных из забвения. Был влюблен в Хрущева, а когда Хрущева сняли, говорил, что правильно сняли, нечего собственный культ разводить. И еще говорил, что теперь материально-техническую базу коммунизма построят не к восьмидесятому году, а только к восемьдесят четвертому - восемьдесят пятому, потому что из-за хрущевского волюнтаризма несколько лет потеряли.
Димка и к Лене относился с такой же наивной восторженностью. В классе старался сесть позади и на уроках тайком на нее смотрел. Она это знала и по-своему забавлялась. Иногда оборачивалась в его сторону, - как бы случайно, но быстро, чтобы Димка не успел отвести глаза. Если ей удавалось перехватить его мечтательный взгляд, устремленный на нее, он страшно смущался и краснел.
Приблизиться к ней Димка осмелился только на выпускном вечере, когда Олег исчез и она, растерянная, стояла одна. Танцевал с ней робко, на расстоянии. Прикосновения его пальцев к ее талии были невесомы. И после, когда они всем классом (кроме Кости, Олега и еще нескольких ребят) бродили белой ночью вдоль Невы, Димка держался с ней рядом. И домой ее потом провожал. Говорил о вьетнамской войне и многосторонних ядерных силах НАТО (какая-то паника тогда была с этими многосторонними силами). Ее возбуждение перегорело. Она уже чувствовала только усталость. И когда на ее лестнице Димка с расширившимися от испуга глазами стал клониться к ней, вытягивая шею и убрав руки назад, Лена нахмурилась. Но не отстранилась. Димка легонько ткнулся сухими губами сначала в ее щеку, а потом в губы. И были это, что ни говори, первые в жизни Лены поцелуи...
Потом они еще звонили ей иногда - и Костя, и Олег, и Дима. Собирались даже встретиться. Но все поступили в разные институты, их стремительно относило друг от друга. Лену захватила новая, студенческая жизнь. И вообще, было дурочке только восемнадцать лет. Казалось, что все настоящее впереди... Ребята звонили ей все реже, реже, и в конце концов звонить перестали. Так и не видела их больше после выпускного вечера. Ни адреса, ни номера телефонов у нее не сохранились. Да если бы и сохранились, что толку? За четверть века все, конечно, изменилось не раз.
Лена перевернула фотографию. Карандашом на обороте, в том порядке, в каком одноклассники стояли на снимке, по рядам, были записаны фамилии, имена и отчества. Вот главная удача - отчества! Тогда, когда спрашивали их друг у друга и записывали, конечно, баловались. А теперь баловство обернулось спасением. Лена знала: чтобы найти через "Ленсправку" адрес, отчество - обязательно.
Первую попытку Лены перестройка отбила легко и насмешливо. Киоск "Ленсправки" у ближней станции метро, где она когда-то выясняла что-то пустяковое, вроде адреса химчистки, был закрыт. И, судя по грязным стенкам, судя по тому, что полочка перед запертым окошком была завалена окурками, огрызками, шелухой от семечек, закрыт давно и безнадежно.
Духовой оркестр у метро, заунывно растягивая мелодию, играл "Прощание славянки". Подвывание труб и буханье медных тарелок тревожно плыли над людскими потоками, над замусоренными тротуарами, над облупившимися домами. Растекались по улицам, смешиваясь с гулом автомобилей, грохотом и звяканьем трамваев.
Возле другой станции метро киоск "Ленсправки" поверженно лежал на боку позади пестрых кооперативных ларьков. Лена постояла около него и побрела прочь. Здесь тоже играл духовой оркестр. Он наяривал "Голубой вагон". Память невольно подставляла к игривым взвизгиваниям меди знакомые слова: "И хотя нам прошлого немно-ого жаль, лучшее, конечно, впереди!.."
Лене казалось, что это над ней издевается дурацкий оркестр. Над ней смеются сквозь стекла ларьков чудовищные цены на заграничных тряпках, туфельках, украшениях, на ярких пачках американских сигарет. Над ней хихикают сидящие в ларьках смазливенькие наглые девицы, годящиеся ей в дочки. Дура, старая дура! Захотела напоследок выловить упущенную капельку счастья в мутном водовороте! Нет уж, захлебывайся в нем и опускайся на дно. Истекло твое время. Из прошлого ничего не вернешь. "Ка-атится, катится голубой вагон!.."
И тут в душе, сдавленной унижением почти до излома, что-то распрямилось пружинным толчком. Вагон! Поезд! Ну, конечно: искать уцелевшие справочные киоски надо у вокзалов! Там они должны держаться дольше всего...
Поехать к большим вокзалам - Московскому или Финляндскому - Лена почему-то не решилась. Отправилась к небольшому, старому, удаленному от центра. И - о, радость! о, точный женский расчет! - сразу увидела перед ним киоск. Работающий!
Медленно, сдерживая волнение, она приблизилась к открытому окошечку. Спросила деловым тоном:
- Адрес жителя Ленинграда можно у вас узнать?
Киоскерша, седоватая, растрепанная, постарше года на три (возраст других женщин Лена теперь определяла безошибочно), прошипела:
- Пятьдесят копеек!
С небрежным видом Лена порылась в сумочке и подала в окошечко тетрадный листок с четырьмя фамилиями - Кости, Олега, Димы и своей собственной, девичьей. В этом была особая тонкость ее плана. Женская фамилия среди мужских, во-первых, придавала правдоподобие ее версии (а иначе что могут подумать про женщину, которая разыскивает сразу троих мужчин), а во-вторых, нужна была для контроля - не схалтурят ли, правильно ли отыщут адреса.
- Понимаете, - сказала она, - мы разыскиваем одноклассников. Хотим устроить вечер встречи.
Киоскерша выдернула из ее пальцев листок, две рублевые бумажки, прорычала: "Через час подойдете!" - и яростно захлопнула окошечко.
Лена почему-то не думала, что ждать придется так долго. Время потянулось мучительно. Вокруг текла толпа. Никто, конечно, не обращал на нее внимания, и все равно, неловко было крутиться без дела среди озабоченных, спешащих людей. Неизбежный оркестр звонко выдувал "Катюшу", "Тачанку-ростовчанку", "На пыльных тропинках далеких планет".
Из магазина напротив выносили пакеты с зеленым луком. Чтобы время не пропадало, можно было пойти туда, постоять в очереди. Но она побоялась, что за час ее очередь не подойдет, придется уйти, не добравшись до прилавка, и это будет обидно. (О том, чтобы опоздать к справочному киоску, она и мысли не допускала.)
Гудел и ухал оркестр. Лена прохаживалась взад-вперед у стены, где, налезая друг на друга, полусодранные, потемневшие от дождей, лепились листовки и плакатики разных этапов прошлогодних выборов, и даже самых первых выборов 89-го года. Намертво приклеенный к камню бумажный лоскут призывал голосовать за Фатея Шипунова. Глядя на него, она подумала, что той весною было ей только сорок два года. И мина внутри еще не тикала, и в магазинах еще что-то продавали. Еще не наступило отчаяние - и вот тогда надо было бросаться на поиски! Так нет. Копошилась, как все, в будничных пустяковых делишках. Как все, надеялась: авось, что-то само собой наладится. А теперь спохватилась, но - поздно, поздно...
Час прошел. Лена заставила себя двинуться к киоску. Ей было уже стыдно за свою дурацкую затею. Она боялась разъяренной киоскерши. Ступая точно по вате, она приблизилась к окошечку... И тут, нежданно, грянул фанфарный миг торжества: отвернув физиономию, киоскерша вышвырнула ей четыре скомканных узких бланка с адресами!
Руки у Лены дрожали, буквы прыгали в глазах. Но она как-то сразу схватила главное: ее девичья фамилия зачеркнута и исправлена на сашину, ее адрес указан правильно. У Димки и Олега - адреса в новых районах, а у Кости адрес прежний, на старой улице, неподалеку от их школы. Она даже вспомнила этот номер дома, где слушала "Битлз". Значит, все верно...
Прилив радости точно приподнял ее над толпой. Хмурые лица вокруг стали веселыми, в уличном шуме послышался осмысленный деловой ритм. Господи, у нас, оказывается, еще не все развалилось! В этом бардаке что-то еще работает!! Даже оркестр заиграл "И с полей уносится печаль..." И, проходя к метро, Лена бросила рублевую бумажку в стоящий у ног оркестрантов разинутый чемодан с табличкой "На возрождение духовой музыки".
Остальное было уже делом терпения: в отсутствие Саши и Катьки сидеть у телефона и часами накручивать "09", попадая то на короткие, то на бесконечные длинные гудки. После решающего успеха с киоском терпения у Лены хватало. И в конце концов, трижды дозвонившись до "справочного", по адресу и фамилии она узнала домашние телефоны всех троих. Добытые с таким трудом три семизначных числа казались шифровкой, полученной из другой жизни. Разгадка их должна была изменить не только будущее, но и прошедшее.
Косте она позвонила первому. (Как ни волновалась, сразу жадно заметила: голос - совершенно незнакомый, голоса память не удерживает.) Костя как будто не очень удивился и не обрадовался, когда она назвала себя (это встревожило). Но, спокойно выслушав ее сбивчивый рассказ о том, что, вот, она решила собрать их класс, и с ним первым хочет встретиться, чтоб все обсудить, - Костя так же спокойно согласился. Пожалуйста, в любой вечер, он свободен. (Свободен! Милый мой, несчастный. Разве может быть свободным семейный человек!) Встретиться договорились у метро в их старом районе, недалеко от школы. Так захотела Лена. Ведь это - возвращение.
В час пик после работы на узком тротуаре теснилась, вдавливаясь в двери метро, густая, раздраженно гудящая толпа. Лена уже было испугалась, что не сможет найти Костю, как вдруг заметила возле кооперативных ларьков седоголового высокого мужчину, стоявшего к ней спиной. Мужчина медленно обернулся. Действительно оказался Костей. Но от его взгляда, словно от толчка, Лену шатнуло назад.
Если Саша был исключением из правила, что мужчины старятся медленнее женщин, то Костя был исключением каким-то уж особенно ярким. Его волосы, зачесанные как прежде в высокий кок, были не просто седыми - они отливали мертвенным металлическим блеском и казались тоже металлически слитными, словно у него на голове сидел начищенный алюминиевый колпак. Но сама по себе седина была бы еще не страшной (благородный тип, "сенатор"), если б не добавлялись к ней красное лицо и припухлые, сузившиеся глаза.
Одет был Костя неважно, чтоб не сказать - неряшливо: старый пиджак, несвежая на вид клетчатая рубашка и обтрепанные брюки. Лена даже обругала себя: она-то, дура, готовилась, готовилась к встрече! Пол-отгула взяла на работе, отглаживала парадное красно-черное платье. А с прической сколько провозилась! А с лицом! Намазывалась, смывала, снова намазывалась.
- Здравствуй, - сказал Костя и улыбнулся ей медленно и грустно.
От этой его улыбки раздражение Лены тут же сломилось и растаяло. Даже в горле и в глазах защипало. Господи, ну какое имеет значение внешность, тем более одежда! Да, он постарел, он избит жизнью, неухожен. Но он так обрадовался ей. Он к ней тянется.
Костя, действительно, вытянув шею и склонившись с высоты своего роста разглядывал ее с головы до ног. Так тщательно, что Лене стало неловко.
- Ну, ты даешь! - сказал он наконец. - Выглядишь, как... как... - он запнулся, не найдя сравнения. - Ты очень хорошо выглядишь!
"Милый, - подумала Лена. - Дурачок. Для тебя же старалась".
- А ты - замужем? - спросил Костя.
- Замужем, - призналась Лена.
- Жалко, - вздохнул Костя. - А то бы я на тебе женился.
Лену опять шатнуло. Она готовилась к долгому разговору, и где-то в конце разговора, в нарастающей нежности, конечно, собиралась пожаловаться на неудачный брак. (Пожаловаться - и вместе с тем дать понять, что, увы, прикована к семье. Чтобы на лишнее тоже не надеялся.) Именно в конце разговора, после взаимных признаний в одиночестве, эти костины слова были бы желанными, необходимыми. Но - сразу в лоб...
В растерянности она пробормотала что-то невнятное. Вроде того, что теперь уже ничего не поделаешь. И Костя в знак согласия покачал головой: да, да, ничего. При этом он хмуро смотрел куда-то мимо нее. Она невольно оглянулась. Там, за стеклом кооперативного ларька скалилась с цветного плаката обнаженная красотка, нацелив на зрителей невероятных объемов груди.
- Ну ладно, - вздохнул Костя. - Пойдем.
- Куда? - насторожилась Лена.
- Домой, ко мне. Там поговорим серьезно. У меня как раз никого нет. Соседи на дачу уехали.
Еще один удар! Лена уже готова была возмутиться. Ей хотелось крикнуть, что ни на какую квартиру она с ним вот так, сразу, не пойдет.
- Давай, - сказал Костя. - А то холодно. Это ж надо: конец мая, почти лето уже - и так холодно.
Голос его звучал вяло, без всяких игривых ноток. Он опять разглядывал что-то за спиной Лены. Она еще раз обернулась: с другого плаката на нее с мрачной решимостью смотрел полуобнаженный Сильвестр Сталлоне, напружинив чудовищные мышцы. А позади ларька виднелись две телефонные будки. Они всегда здесь стояли. Отсюда Лена звонила домой белой ночью после выпускного вечера, чтобы родители не беспокоились. Сейчас от будок остались поржавевшие скелеты - все стекла в них были выбиты. Разломанные телефоны без трубок свесили, точно мертвые щупальца, пучки оборванных разноцветных проводов.
И вдруг Лена тоже ощутила прилив мрачной решимости. Дура! Сама хотела этого, сама добивалась, а теперь готова сбежать только потому, что все разыгрывается не по каким-то мещанским правилам. К черту! Пусть будет сразу, как в воду с вышки! Костя прав - холодно. Холодно жить!
Она почти выкрикнула "Пошли!" и порывисто взяла Костю под руку. На его багровом лице отразилось изумление, даже припухлые глаза-щелки расширились. Он поддержал ее руку бережно, как хрупкую вещь. Лена радостно ощутила его мускульную силу и мальчишескую неуклюжесть. Соединенные, они медленно зашагали рядом.
- Как ты живешь? - спрашивала она. - Расскажи.
- Чего там рассказывать. Живу, как... как... - он махнул свободной рукой. - Я очень плохо живу. Бабушка умерла, мама умерла.
- А работаешь где?
Костя ответил не сразу. Казалось, он собирается с духом, чтобы сделать признание. После таких пауз герои кинофильмов тихо говорят: "Я - резидент".
Костя тихо сказал:
- Я - инженер энергоцеха на швейной фабрике. Все электрики у меня, водопроводчики. Страшные люди... Эх, Лена, как мне надо с тобой поговорить!
Когда они вошли в парадное и стали подниматься по темной лестнице, Лене захотелось, чтобы Костя прямо здесь обнял ее за плечи, притянул к себе и поцеловал. Но идти в полумраке по сбитым ступенькам пришлось с осторожностью. К тому же, на лестнице сильно пахло кошками. "Нет, здесь не место, - подумала Лена. - И Костя вдруг словно застеснялся - шагает молча. Только очень уж сопит и топает. Но сейчас мы придем..." Ее сердце билось все сильней - от подъема, от возбуждения, от азарта любопытства. "Интересно, как он начнет?"
Прямо с порога костиной комнаты ей шибануло в нос застоялым кислым духом. На столе, запорошенном табачным пеплом, стояли тарелки с остатками еды и большой чайник, на котором лежали рваные носки, как видно, оставленные сушиться после стирки. На всех стульях была брошена какая-то одежда, брюки, рубашки. Везде валялись газеты, пустые бутылки и пустые стеклянные банки. Судя по этикеткам, из-под овощных консервов, которые еще держались в продаже.
"Ничего, ничего, - внушала себе Лена, - это еще можно принять, можно не заметить. Главное, как он сейчас поведет себя. Только бы у него хватило ума и такта".
Костя почему-то встал слишком далеко от нее. Вид у него был озабоченный.
- Так вот, поговорить с тобой хочу, - сказал он.
- О том, как мы будем наш класс собирать? - засмеялась Лена.
- Ну, об этом тоже, конечно, - кивнул Костя. - Но у меня к тебе еще личный разговор. Ты только серьезно отнесись...
- Подожди, подожди, - сказала Лена. - Мы обо всем поговорим. Только подожди... Ну, хоть чаем угости меня.
- Чаем? - переспросил Костя. - Чаем...
Он снял с чайника носки, бросил их на стул и задумался:
- Я, понимаешь, последние дни без заварки пью. Все собирался купить. Но, может, она еще есть? Может, плохо искал? Сейчас посмотрю!
Он подошел к старенькому ободранному серванту с разномастной посудой, открыл дверцы, нагнулся и принялся переставлять на полках банки, перекатывать пустые бутылки, раздраженно ворча:
- Вот что значит одному жить! Ни хрена не найдешь! Особенно после того, как гости побывают...
- Костя, - сказала Лена, - не надо, не ищи.
- Сейчас! - ответил Костя. Он захлопнул дверцы серванта. Еще секунду подумал: - Ну-ка, у соседей на кухне посмотрю!
И, прежде чем Лена успела его остановить, выскочил из комнаты. Несколько минут она слушала, как за стеной он гремит посудой и чертыхается.
Вернулся Костя вконец раздраженный:
- На полках у них нету, а шкафчик заперли, гады! Ты очень хочешь? А то давай, я гвоздиком у них в замке поковыряю.
- Костя, - взмолилась Лена, - не надо ничего, я прошу тебя! Сядь!
Она уже с трудом сдерживала слезы, наворачивавшиеся на глаза. Все рушилось нелепо и непоправимо.
- Нет, - сказал Костя, - у меня к тебе разговор серьезный, хоть чаю надо под него. Подожди-ка, я еще у себя посмотрю.
Он заглянул под стол, потом снова полез в сервант, потом бродил вдоль стен, время от времени нагибаясь и поднимая найденные среди банок и газет полиэтиленовые мешки и пустые сигаретные пачки. Лена стояла окаменевшая.
Описав круг по комнате, Костя вернулся к серванту, присел и, кряхтя, просунул руку между сервантом и стеной.
- Я сейчас уйду, - тихо сказала Лена.
Как раз в этот миг Костя дернулся и издал вопль. Ей показалось, что он укололся или обжегся. Но это был крик торжества. Костя вытащил из-за серванта газетный сверток.
- Смотри, чего нашел! - радостно закричал он. - Сейчас будет получше чая! Надо же, голова дурная: месяца три назад ребята приходили, спрятал от них в заначку - и забыл! Ну, начисто отшибло!
Он развернул газеты, с которых тополиным пухом разлетелась пыль, и победно показал Лене бутылку вина:
- Портвейн красный - как раз для разговора.
- Я не буду, - сказала Лена.
- Ты что? Обидишь! Садись!
И Лена села.
Костя принес две чашки, половину батона и неоткрытую стеклянную банку с овощной закуской.
- Сейчас, - приговаривал он, - сейчас организуем. Эх, знал бы, что тебя встречу, две бы спрятал!
Он взялся за бутылку и вдруг замер:
- А это что такое?
В бутылке почти до половины стоял густой желтоватый осадок. Костя встряхнул бутылку, и желтые хлопья, взметнувшись до самого верха, закружились в вихре.
- От же гады! - закричал Костя. - От дерьмо выпускают! У капиталистов проклятых вино годами стоит и только лучше делается, а тут всего на три месяца оставил - и уже труха посыпалась!.. Ну, чего смотришь?
- Так, - ответила Лена. - Любопытно.
У нее оледенело что-то в душе. Она не злилась сейчас ни на Костю, ни на себя. И даже плакать больше не хотелось. Потом, наверное, оттает и поплачет. А пока и слезы замерзли.
- Не нравлюсь тебе! - с обидой сказал Костя. - А ты постарайся понять, ты пожалей, помоги. - Он сорвал жестяную крышечку с бутылки: - А, ладно, авось не отравимся! - и разлил по чашкам.
Вино оказалось прокисшим, но Лена, сама не зная почему, честно выпила свою долю. Это было уже не противней всего остального. Как ни странно, она в своем оледенении почти не опьянела, а вот Костя с полбутылки вина сразу захмелел.
- Ты мне должна помочь, - тяжело говорил он, подперев голову рукой. - Видишь, как я живу? Мама умерла, бабушка умерла. Я со страшными людьми работаю. Они пьют, как... как... - он зажмурился: - Они очень много пьют! И я жениться хочу. А где найти? Ребята смеются: у тебя полная фабрика баб. Да это ж разве женщины? Это вампиры людоедские! Они все меня ненавидят! Туалет у них засорится, в душевой воды нет - сразу на меня, с криком, с когтями. А у меня полтора сантехника - и те с утра в драбадан... Слушай! - Костя склонился к ней через стол: - Может, у тебя подруга есть, незамужняя или разведенная?
- Нет у меня никого! - отрезала Лена. - И вообще, мне пора.
- Ну, ты подумай, подумай! Я молодую не хочу, ну их, молодых, у них одни глупости на уме. Я ровесницу хочу. Я даже с ребенком готов взять. А что? Я детей люблю. Да у таких уже и дети большие - в армии или в институте...
- Мне пора идти, - настаивала Лена.
Костя все же увязался проводить ее до метро. Шагал рядом и продолжал громко жаловаться на жизнь (она тревожно посматривала по сторонам: неровен час встретит кого-нибудь из знакомых с таким кавалером).
Остановились у метро.
- Так ты давай, собирай наш класс, - сказал Костя. - Устраивай встречу. Главное, девчонок всех собери. А я обязательно приду. Кто у нас учился? Наташа, Алка, Лариса... Ну, не может быть, чтоб все замужние были! И сама насчет подруги подумаешь? Поспрашиваешь?
- Хорошо! - пообещала Лена, припоминая: давала она ему свой телефон или нет. Слава Богу, кажется, не давала. - До свиданья, Костя!
- Подожди, - попросил он, - у тебя случайно талончика лишнего нету?
- Какого талончика?
- На алкогольные напитки, - застеснялся Костя.
Как назло, у Лены были в сумочке два талона на водку. Сама она не пила, Саше почти не позволяла, но водку выкупала всегда. Черт знает, до чего еще доживем, водка у нас - самая конвертируемая валюта, что хочешь на нее выменяешь. В шкафу уже стояли десятка полтора бутылок. Лена их пересчитывала, как скупой рыцарь, и радовалась, когда прибавлялись новые. Отдать ни за что ни про что свой кровный талон и так было бы обидно, а уж после того, что случилось, еще и унизительно. Но Костя, склонив седую голову набок, смотрел на нее так заискивающе, такое давнее обожание вдруг проступило на его красном лице, что Лена не выдержала. Она раскрыла сумочку, вытащила оба талона, спохватилась, спрятала один, а другой протянула Косте.
- Спасибо, - тихим, взволнованным голосом сказал Костя. - Ты очень хорошая... - он снова оглядел ее с головы до ног. - Ты такая красивая... А ты разводиться точно не собираешься?
- Нет, - сказала Лена.
Костя сжал талончик в кулаке, поднес к груди, потряс им. Потом вдруг наклонился к Лене, шумно обдав винным дыханием, поцеловал в ухо, шагнул назад - и провалился в толпу.
Голос Олега в телефонной трубке тоже был незнакомым. Говорил он как-то быстро: "Да, я, слушаю. Кто? Лена? Ого! Конечно, помню! Класс собрать? Да, хорошо бы. Молодец, что взялась. Давай, давай встретимся. На работу ко мне заезжай. Нет, по-другому не получится, ты меня и застала чудом. Я дома-то не бываю: как рано утром выкатываюсь, так уже только ночевать заваливаюсь, а телефон на ночь выключаю. Ну, записывай, как мою шарашку найти..."
Это был двор, образованный глухими, без окон, красно-кирпичными стенами старых домов. Лене встретился выходивший оттуда симпатичный мальчик-милиционер. Был он весь в каких-то ремешках, с дубинкой в руке и с кобурой на боку. Он посмотрел на Лену и приветливо улыбнулся. Она ответила благодарным взглядом. Ей было тяжко. Разговор с Олегом почти не оставил надежды. Каждый шаг к месту встречи давался с усилием, словно она двигалась сквозь толщу воды. Но то, что заставляло ее идти, было сильнее всех доводов рассудка и жизненного опыта, сильнее страха и стыда.
В углу двора стояли несколько "Жигулей". Там Лена и увидела вывеску над дверью подвала: "Кооператив УКОН". Чуть сбоку на кирпичной стене виднелась старая надпись потускневшей краской: "Убежище".
Лена спустилась под землю по крутой каменной лесенке и пошла слабо освещенным коридором мимо каких-то стальных дверей. Вдруг за одной дверью гулко ударил пулемет: "Ды-ды-ды". Лена вздрогнула. В ту же секунду ей крикнули: "Поберегись!" Парень в спецовке толкал по коридору тележку с ящиком, в котором что-то пересыпалось и позвякивало.
- Где найти председателя кооператива? - спросила Лена.
Парень, не останавливаясь, указал на боковую нишу с новенькой деревянной дверью. И Лена вошла.
Она оказалась в кабинете с низким сводчатым потолком, залитом слепящим, как ей показалось в первую секунду, сиянием бело-голубых трубок дневного света. Олега она увидела сразу: он сидел за письменным столом прямо напротив двери под большим цветным портретом Горбачева и что-то быстро говорил, жестикулируя. На первый взгляд он нисколько не изменился: та же короткая стрижка, те же дерзкие карие глаза. По бокам от него сидели двое молодых мужчин, таких же круглолицых, коротко стриженых, и, напряженно глядя перед собой, слушали. Чуть в стороне, за небольшим столиком, пожилой седой мужчина, похожий на Анатолия Лукьянова, двумя пальцами печатал на машинке.
Увидев Лену, Олег вскинул руку со сжатым кулаком и крикнул:
- Ленуха! Старая метелка! Привет!
(продолжение в следующем посте)
Цитировать | Вниз
|
