В юности у меня был друг. С тех пор в мою жизнь входили другие друзья - подчас весьма дорогие и близкие мне, - но ни один из них не стал для меня тем, чем был тот... Ибо он был моим первым другом, и мы жили с ним в мире, который был просторнее нынешнего: в том мире было больше и радости и горя, и в нем мы любили и ненавидели глубже, чем любим и ненавидим в более тесном мирке, где мне приходится существовать теперь.
У моего друга была страсть, свойственная многим молодым людям: он обожал, чтобы его критиковали, и у нас стало обычаем оказывать друг другу это внимание. В то время мы не знали, что, прося о "критике", имели в виду одобрение. Мы думали, что сильны - это обычно бывает в начале боя - и в состоянии выслушивать правду.
Согласно установившемуся обычаю, каждый из нас указывал другому на его ошибки, и мы были так заняты этим, что нам не хватало времени сказать друг другу слово похвалы.
Я убежден, что каждый из нас держался самого высокого мнения о таланте своего друга, но наши головы были начинены глупыми поговорками. Мы говорили себе: "Хвалить будут многие, но только друг скажет вам правду". Мы говорили также: "Никто не видит собственных недостатков, но если кто-либо другой указывает на них, нужно быть благодарным и стараться избавиться от них".
Когда мы лучше познакомились с миром, мы поняли обманчивость подобных представлений. Но было слишком поздно, так как зло уже свершилось.
Написав что-либо, каждый из нас читал свое произведение другому и, окончив чтение, говорил: "Теперь скажи мне, что ты думаешь об этом, - откровенно, как друг".
Таковы были слова. Но в мыслях у каждого, хотя он мог и не знать этого, было:
"Скажи мне, что это умно и хорошо, друг мой, даже если ты не думаешь так. Мир очень жесток к тем, кто еще не завоевал его, и хотя мы и напускаем на себя беззаботный вид, наши юные сердца кровоточат. Часто мы устаем и становимся малодушными, Разве это не так, друг мой? Никто не верит в нас, и в часы отчаянья мы сами сомневаемся в себе. Ты кой товарищ. Ты знаешь, как много собственных чувств и мыслей я вложил в это произведение, которое другие лениво перелистают за полчаса. Скажи мне, что оно удалось, друг мой! Одобри меня хоть немного, прошу тебя!"
Но другой, полный критического азарта, который у цивилизованных людей подменяет жестокость, отвечает скорее откровенно, нежели по-дружески. Тогда автор сердито вспыхивает и обменивается со своим критиком гневными репликами.
Как-то вечером друг прочел мне свою пьесу. В ней было много хорошего, но были и промахи (бывают же пьесы с промахами); их-то я подхватил и стал потешаться над ними. Я не мог бы отнестись к пьесе более едко, будь я даже профессиональным критиком.
Едва я прекратил это развлечение, как он вскочил, схватил со стола рукопись, разорвал ее пополам и швырнул в огонь (он был очень молод, этого нельзя забывать), а потом, стоя передо мной с побелевшим лицом, высказал мне, без всякой просьбы с моей стороны, все, что думал обо мне и о моем искусстве. Пожалуй, незачем говорить, что после этого двойного происшествия мы расстались в сильном гневе.
Я не видел его много лет. Дороги жизни многолюдны, и если мы выпустили чью-то руку, нас скоро оттеснят далеко в сторону. Снова я встретил его случайно.
Выйдя из Уайтхолла после банкета и радостно вдыхая свежий воздух, я направился домой по набережной. Кто-то тяжелой поступью плелся под деревьями и остановился, когда я поравнялся с ним.
"Вы не могли бы дать мне огонька, хозяин?" - слова прозвучали странно и как-то не гармонировали с фигурой говорившего.
Я чиркнул спичку и подал незнакомцу, прикрыв рукой язычок пламени от ветра. Когда слабый огонек осветил его лицо, я отшатнулся и выронил спичку:
"Гарри!"
Он ответил коротким сухим смешком.
"Не знал, что это ты, - сказал он. - Я не остановил бы тебя".
"Как ты дошел до этого, старина?" - спросил я, кладя руку ему на плечо. Его пальто было грязное, засаленное, и я, поскорее отдернув руку, постарался незаметно вытереть ее носовым платком.
"О, это длинная история, - небрежно ответил он, - и слишком банальная, чтобы ее стоило рассказывать. Некоторые поднимаются, как тебе известно. А некоторые опускаются. Говорят, у тебя, дела идут неплохо".
"Пожалуй, - ответил я, - я влез на несколько футов вверх по обмазанному салом столбу и теперь стараюсь удержаться. Но мы говорим о тебе. Не могу ли я что-нибудь сделать для тебя?"
В это мгновение мы проходили под газовым фонарем. Он наклонился ко мне, наши головы сблизились, и свет ярко и безжалостно осветил его лицо.
"Разве я похож на человека, для которого ты можешь что-нибудь сделать?" - спросил он.
Мы молча шли бок о бок, и я придумывал слова, которые могли бы произвести на него впечатление.
"Не беспокойся обо мне, - снова заговорил он, помолчав, - я чувствую себя достаточно хорошо. Там, куда я опустился, на жизнь смотрят просто. У нас не бывает разочарований".
"Почему ты бежал, как жалкий трус? - вспылил я. - У тебя был талант. Ты пробился бы, если б проявил больше упорства".
"Возможно, - ответил он тем же ровным безразличным тоном. - Вероятно, у меня не было нужной хватки. Думаю, что если бы кто-нибудь поверил в меня, это могло бы помочь мне. Но никто в меня не поверил, и в конце концов я сам утратил веру в себя. А когда человек теряет веру в себя, он подобен воздушному шару, из которого улетучился газ".
Я слушал его, возмущаясь и удивляясь.
"Никто не верил в тебя! - повторил я. - Но я-то, я всегда верил в тебя, ты это знаешь. Я..."
Тут я умолк, вспомнив нашу взаимную "откровенную критику".
"В самом деле? - спокойно возразил он. - Ты никогда мне не говорил этого. Прощай".
Двигаясь по направлению к Стрэнду, мы дошли до окрестностей Савоя, и он скрылся в одном из темных проходов.
Я поспешил за ним, окликая его по имени, и хотя некоторое время мне казалось, что я слышу впереди его шаги, вскоре они слились со звуками других шагов, так что, когда я добрался до площади, где стоит часовня, я потерял его след.
Возле церковной ограды стоял полисмен. Я обратился к нему с расспросами.
"Как выглядел этот джентльмен, сэр?" - спросил он.
"Высокий, худой, очень грязно одетый, - его можно было принять за бродягу".
"О, таких в городе много. Боюсь, что вам будет трудно разыскать его", - ответил полицейский.
Так я во второй раз услыхал, как замирали вдали шаги моего друга, и знал, что больше никогда не услышу их приближения.
Продолжая путь, я раздумывал, - так же, как делал это и прежде и потом, - стоит ли Искусство, даже с прописной буквы, всех тех страданий, которые оно влечет за собою, выигрывает ли оно и становимся ли мы лучше благодаря той массе презрения и насмешек, зависти и ненависти, которые валятся на нас во имя его.
Цитировать | Вниз
|
