Каждое лето мы с друзьями ездили на несколько недель на правый берег Оки под Муромом. Жили там полнейшими робинзонами - ставили палатки, ловили рыбу, загорали, купались, избавившись от всех прелестей цивилизации. Рядом с нами, но более постоянным лагерем, стоял рыбак дядя Боря. Как только на реке сходил лед, он приплывал на лодке из города Павлово, собирал на берегу домик из фанеры, сколачивал стол, обустраивал очаг и начинал ловить рыбу. Всю неделю он ловил, солил, коптил и наполнял живой рыбой вместительные садки, а в выходные приезжал его сын и забирал все это богатство на рынок. Так дядя Боря рыбачил до осени, пока река опять не покрывалась льдом, перезимовывал в городе на заработанные за лето деньги, и весной опять отправлялся на промысел.
С дядей Борей у нас была любовь, дружба и полнейший симбиоз. Готовили мы у него на обустроенной веранде, вырытой весной в обрыве речного берега, питались там же, сидя за нормальным, деревянным столом, на нормальных, деревянных скамейках, а дядя Боря, как понятно, столовался у нас, балуя нас замечательной нижегородской речью, незаурядной житейской мудростью, и множеством роскошных историй, которыми была богата его жизнь.
Еще он лакомил нас рыбой. Традиционно, в день нашего приезда дядя Боря готовил двойную уху. Первым делом он варил всякую рыбью мелочь, до краев наваливая в закопченный котелок плотву и окуней, потом выбрасывал рыбу, а в оставшемся бульоне уже варил стерлядь. Помимо рыбы и воды он добавлял только соль, лавровый лист, и столовую ложку водки, но, несмотря на крайнюю простоту рецепта, вкуснее ухи я не ел ни разу в жизни. Уха пахла костром, от бульона слипались губы, а утром остатки супа превращались в желе, в котором стояла ложка. Описывать гастрономическое наслаждение от парной стерляди я не буду, ибо вербальное оформление вкусовых ощущений наверняка не справится со своей задачей, и будет выглядеть кощунством, святотатством и глумлением над царской рыбой.
Я с большой теплотой вспоминаю дядю Борю. Дочерна загорелый, с большими мозолистыми руками, живущий в мире с самим собой и окружающими, знающий, думающий, умеющий слушать и слышать. Он был глубоко морален, возможно, даже религиозен, но я не помню случая, чтобы он хоть раз попытался сделать нас адептами своей морали или религии. Он смотрел на наши юношеские скачки и ужимки с мудрой улыбкой сфинкса, принимая и понимая все.
Чем старше я становлюсь, тем больше я хочу вернуться на тот берег. Вернуться, чтобы не торопясь заварить чая со смородиновым листом, а потом смотреть на ночную реку, чувствуя спиной жар догорающего костра, и слушать, слушать певучую, размеренную, ненавязчиво мощную, как течение самой реки, речь дяди Бори. Кружась в колесе будничной суеты, чередуя решения и сомнения, погружаясь с головой в рабочий ритм и ежедневное коловращение лиц, я завидую дяде Боре. Завидую его непререкаемому праву оставаться наедине с самим собой, и созерцать вселенную, находясь в вакууме и тишине дзен-буддийского бездействия, недоступного простым смертным.
Цитировать | Вниз
|
